После этого Мэри отправилась к Джебу (миссис Дейвенпорт, всегда готовая услужить, согласилась посидеть с двумя старушками) и поделилась с ним своими страхами, своими планами и решениями.

К ее удивлению, он с сомнением покачал головой:

— Если мы не пустим ее, это может показаться странным. Законники ведь во всем видят уловки.

— Но это вовсе не уловка, — возразила Мэри. — Миссис Уилсон так плоха; во всяком случае, вчера ей было очень плохо, да и сейчас она совсем слаба.

— Бедняжка! Я ведь только из-за Джема сказал, что она должна ехать. Все равно теперь уже многое известно и отпираться поздно. Но я все-таки спрошу мистера Бриджнорса. Я даже и с доктором твоим посоветуюсь. Сиди дома, я к тебе через час приду. Иди, иди, голубушка.

Глава XXV

Решение миссис Уилсон

То было что-то, для чего нет слов, —

Неслышный ход прозрачных облаков.

Намеки, шорох, вздохи ветерка, —

Неясный, нежный зов издалека.

Джордж Крэбб

В уловках изощряясь, может он

Открыть в проблеме множество сторон.

Джордж Крэбб

Мэри пошла домой. Ах, как у нее болела голова, как путались мысли! Но сейчас не время поддаваться недомоганию.

Усилием воли она заставила себя сесть. Она сидела совсем неподвижно у окна и смотрела на двор, но ничего не видела. Внезапно она вздрогнула, заметив что-то, и отшатнулась.

Но было уже поздно. Ее увидели.

В мрачную комнатенку влетела Салли Лидбитер в ярком праздничном платье, которое на этом фоне казалось особенно аляповатым.

Ей действительно хотелось повидать Мэри: близкое знакомство с убийцей делало ее своего рода lusus naturae, [113] и иные так внимательно разглядывали ее, словно ожидали увидеть разительные перемены в ее наружности. Но Мэри последние два дня была слишком занята своими мыслями, чтобы замечать это.

Теперь Салли имела полную возможность разглядывать Мэри, и она впилась в нее глазами (это отнюдь не значит, что она проникла к ней в душу), словно собираясь на всю жизнь запомнить, как она выглядит: «Платье — ее любимое, которое она носит каждый день (ну знаете, лиловое ситцевое, с высоким лифом), на шее, как у мальчишки, повязан черный шелковый платочек; волосы зачесаны назад, словно ей жарко, — у нее ведь такие длинные волосы; пальцы все время что-то вертят, крутят…»

Все эти подробности послужат завтра Салли материалом для экстренного выпуска устной газеты в мастерской, и даже если она ничего не сумеет выудить у Мэри, хотя бы ради этого стоило прийти.

— Боже мой, Мэри! — воскликнула она. — Где это ты скрываешься? Ты вчера весь день не показывалась у мисс Симмондс. Неужели ты считаешь, что мы стали хуже о тебе думать из-за того, что случилось? Кое-кому из нас, конечно, жаль бедного молодого человека, который из-за тебя лежит теперь в холодной могиле, но мы никогда не поставим тебе это в укор. Да и мисс Симмондс тоже очень огорчится, если ты не придешь, потому как уж больно много траура у нас сейчас.

— Не могу я, — тихо промолвила Мэри. — Я больше туда не приду.

— Но почему же, Мэри! — с искренним удивлением воскликнула Салли. — Во вторник, а может быть, и в среду тебе, понятно, надо быть в Ливерпуле, но потом же ты, конечно, придешь и все нам расскажешь. Мисс Симмондс знает, что эти два дня тебя не будет. Но, между нами говоря, она ведь немножко сплетница, и ей интересно будет послушать во всех подробностях, как там шел суд, — ну и она не станет особенно придираться к тому, что ты несколько дней в мастерскую глаз не казала. А потом, Бетси Морган говорила вчера, что она ничуть не удивится, если теперь ты станешь настоящей приманкой для клиентов. Когда суд кончится, многие будут шить у мисс Симмондс только для того, чтоб посмотреть на тебя. Право же, Мэри, ты превратишься в настоящую героиню.

Пальчики еще сильнее принялись что-то теребить, большие кроткие глаза умоляюще смотрели на Салли, но она продолжала в том же духе — и не из жестокости и не из ненависти к Мэри, а только потому, что не могла понять ее страданий.

Смерть мистера Карсона, конечно, поразила Салли, хотя волнение, связанное с этим событием, было ей скорее приятно, а еще большее удовольствие получила бы она, приобщившись к сомнительной славе, которой отныне, уж конечно, будет окружено имя Мэри.

— Тебе хочется, чтобы тебя допрашивали, Мэри?

— Совсем не хочется, — ответила Мэри, поняв, что нужно что-то сказать.

— Ну, эти законники — на редкость развязный народ! Да и писцы их ни чуточки не лучше. Нисколько не удивлюсь, — продолжала она весело, в самом деле считая, что утешает подругу, — если ты подцепишь в Ливерпуле нового поклонника. В каком платье ты поедешь, Мэри?

— Право, не знаю, и мне все равно! — воскликнула Мэри, все больше сердясь на свою непрошеную гостью.

— В таком случае послушайся меня и поезжай в синем шерстяном. Оно, конечно, старенькое и потерто на локтях, но никто этого не заметит, а цвет идет тебе. Не забудь, Мэри. А потом, я дам тебе мой черный муаровый шарф, — добавила она от чистого сердца, желая доставить удовольствие подруге. И, кроме того, ей было приятно думать, что ее любимый шарф украсит свидетельницу, выступающую в суде по делу об убийстве. — Я принесу тебе его завтра, до твоего отъезда.

— Пожалуйста, не надо! — сказала Мэри. — Спасибо, но он мне не нужен.

— А что же ты в таком случае наденешь? Я знаю все твои наряды не хуже своих собственных. Что же ты можешь надеть? Уж конечно, не твою старую клетчатую шаль! А может, тебе больше нравится платок, который на мне сейчас, чем мой шарф? — спросила она, просияв при этой мысли: она готова была отдать Мэри и этот платок, и что угодно еще.

— Ах, Салли, перестань ты говорить об этом! Ну разве я могу думать о нарядах в такое время? Ведь речь идет о жизни или смерти Джема!

— Господи помилуй! Так это значит — Джем? Когда ты порвала с мистером Карсоном, я сразу подумала, что ты в кого-то влюбилась. Почему же в таком случае твой Джем застрелил мистера Гарри? Ведь ты уже не гуляла с ним! Или он боялся, что ты начнешь все сначала?

— Да как ты смеешь говорить, что он застрелил мистера Гарри? —